GoralikUntitled
This translation was published in the Russia issue of the Atlanta Review.
В горле твоем пищаль, в голове блицкриги, губы сложены орудийным жерлом, шестизарядный механизм, спуск под левым коленом, доброе утро, мой ангел. Доброе утро, вот тебе мартиролог, тонкими пальцами аккуратно впиши мое имя между Ольгой и Ярославной, дату оставь открытой – пока неясно, сколько мне еще умирать в твоей светлой горенке на проспекте Вернадского, дом четыре. Загляни в холодильник, видишь – зима, видишь – лед на Яузе, снег на полках, дети играют в Карбышева, три фигуры особенно удались им, и лучше всех – девочка, защищающаяся от струй руками. Загляни в духовку, видишь – лето, видишь – костры геенны выстроились в три ряда и приветственно машут мне ровными языками, "ждем, – говорят, – приезжай, скучаем", видишь – жирная чернота украинского чернозема, колкие крошки разбитых стен "Интуриста", запах кислой капусты из бочек ресторана "У Швейка", летняя веранда, зонтики, хорошенький мальчик в обтяжку блюет на заднем дворе мясным пирогом и пивом, двадцать четыре часа до чумы, он первый. Кажется, мне уже не страшно, кажется, еще не больно. Загляни в мартиролог – видишь, осень, видишь, третьей строчкой идет Сталлоне, шестой – Шварцнеггер, видишь, это мое имя, ты вписал его утром между Ольгой и Ярославной, и теперь мне не страшно потеряться или забыться, можно, мой ангел, я забудусь, пока кровь идет тонкой струйкой и голова только начинает кружиться, в горле моем бабочка, в голове духовой оркестр, губы хватают воздух и рвут в клочки, как пальцы – простынь, многозарядный механизм, спуск на обоих запястьях, затяни потуже.
Untitled
Lira Goralik
A handgonne in your throat, blitzkriegs in your head, lips folded into the barrel, six-shooter mechanism, trigger under your left knee, good morning, my angel. Good morning, and here’s a book of martyrs for you, write in my name with slender fingers, carefully, between Olga and Yaroslavna, and leave the date open—for now, we’ve yet to see how long I have to die here in your bright chamber on Vernardsky Road, House Number Four. Peek in the fridge, see—winter, see—ice on the Yauza, snow on the shelves, children play a game of Karbyshev*, three of the figures came out especially well, but that girl with outstretched hands trying to stop the icy stream’s by far the best. Peek in the oven, see—summer, see—the fires of Gehenna have lined up in two rows and wave at me and beckon with their even flames, “We wait for you,” they say, “come here, we miss you,” see—the greasy blackness of Ukranian black soil, the prickly crumbles of the old Inturist hotel, the smell of sour cabbage from “At Schweik’s”’s vats, the summer veranda, umbrellas, a handsome lad in tight clothes barfing out meat pies and beer in the backyard, twenty-four hours till the plague, and he’s the first to go. I feel that I’m no longer scared, I feel that I’m not yet in pain. Peek into the book of martyrs—see, autumn, see, Stallone’s on the third line and Schwarzenegger on the sixth, and see, there’s my name too, you wrote it in this morning in between Olga and Yaroslavna, and now I’m no longer afraid of getting lost or losing my mind, yes, can I, my angel, can I just forget myself, while blood trickles in a tiny stream and my head only just begins to spin, a butterfly grows in my throat, a brass band plays inside my head, like fingers do with bedsheets my lips seize the air and rip it to shreds, take that heavy-loaded mechanism, triggers on both wrists, and ratchet it tighter.
*Dmitry Karbyshev, the translator’s great-great grandfather, was a famous Russian general who was killed by the Germans at a prisoner-of-war camp by having water poured over him in the middle of winter. He was regarded as a national hero in Soviet times.